Антея Пармиджанино (Antea Parmigianino)
В XVII веке ее легкомысленно прозвали "Антеей", потому что во времена живописца Пармиджанино, в первой половине XVI века, была в Риме куртизанка с таким именем. Она вроде бы водилась с художниками. Вот и связь с Пармиджанино ей приписали, желая объяснить появление этого портрета, которое на самом деле с невероятным трудом поддается таким вот элементарным объяснениям — можно только попробовать.
Так вот, идентифицировать ее с той римской чаровницей на самом деле невозможно по ряду формальных исторических причин, даже если счесть это анемичное полудетское лицо лицом дамы снисходительного поведения — впрочем, об этом потом. Дальнейших гипотез насчет того, кто же она такая, множество, сообразно степени известности этой картины и ее действительной загадочности. Может быть, возлюбленная самого художника, кем бы она там ни была — это по той логике, что если художник написал такой прекрасный женский портрет, то у него обязательно с этой моделью что-то должно быть. Может, одна аристократка, или другая, или третья. Может, служанка. Толкователям не удалось пока даже понять, каков вообще оттенок очарования этой юной дамы: то ли она целомудренная невеста, то ли, в самом деле, содержанка. Вообще, в ренессансном и позднеренессансном портрете часто бывает, что изображение буквально начинено символами, приметными или не очень, которые многое проясняют даже в том случае, если совсем непонятно, кто именно изображен. Здесь же Пармиджанино как будто издевается над исследователями; тут почти все детали выглядят так, как будто в них есть какой-то особый умысел, но вот сам этот умысел ускользает. Вот прекрасно выделанная куница у нее на плече, которая так и просит, чтобы ее истолковали — а попробуй истолкуй: с одной стороны, куница могла означать чадородие (что к лицу невесте или честной супруге), с другой — сластолюбие, это зависит от контекста, а контекста-то тут и нет. Или вот отточенный жест левой руки, перебирающей на груди золотую цепь: что в нем, сладострастие или целомудрие? Опять неясно.
И, конечно, то, во что эта женщина наряжена, тоже сбивает с толку. Нарядов на ней несколько слоев, моды того времени были так причудливы, что разглядеть действительные очертания женского тела было иногда затруднительно — тут это доведено почти до утрирования. Абрис разряженного тела таков, что приводит на память тип зрелой и пышной женской красоты у Тициана или Веронезе, только в плечах совсем уж косая сажень, только руки совсем уж массивны. А над всем этим — хрупкое, почти по-отрочески бесполое лицо монастырской пансионерки с нервным глубоким взглядом и поджатыми губами. Тоже, наверное, контраст умышленный, но что этим контрастом хотели сказать, к чему хотели привлечь внимание?
Может быть, глубже продвинулись те, кто отвлекся от конкретных поисков прототипа с именем, фамилией и биографией и обратил внимание на аналогии с другими произведениями Пармиджанино. В самом деле, если посмотреть на его "Мадонну с длинной шеей" (только ей да еще прихотливо искаженному "Автопортрету" "Антея" уступает в знаменитости), то заметно, что один из окружающих Мадонну ангелов чертами лица, выражением и даже прической очень напоминает — будем уж ее так называть — Антею.
Это уводит разговор от перебирания аристократок и куртизанок, с которыми мог водить знакомство Пармиджанино, к несколько более общему вопросу об идеальной женской красоте, какой она виделась живописцу и его современникам. Пармиджанино принадлежал к художественной эпохе маньеризма, то есть с обычной точки зрения — декаданса: дались же, мол, этим утонченникам все эти искусственные пропорции, вычурные позы и прочие неестественности. Но они же не делали так только ради того, чтобы было неестественно. Такой уж вид приобрела потребность в идеале, высказавшаяся в этой сложной, изощренной, несколько усталой эстетике; так уж развивался гармоничный и ясный поначалу неоплатонизм, которым было к XVI веку пропитано все — от отвлеченных богословских трактатов до куртуазных светских бесед. Как-то нужно было сочетать веру в божественность красоты, горячечную христианскую одухотворенность, господствующую вольность нравов, доходившую до цинизма, и смакование интеллектуальных тонкостей. Отсюда и этот идеал, странный, шаткий, но аскетичный и роскошный одновременно, намекающий не то на чувственные радости, не то на духовную глубину чувства, не то на все сразу, потому что таким многозначным и нужно было быть совершенству. А что это совершенство такое дисгармоничное и искусственное — так естественное и гармоничное совершенство может быть только в ином мире, а не на земле, где все только отблеск истинного блага и истинной красоты.
Впрочем, это опять не отвечает на все вопросы. Остается только обратиться к голым фактам, а они таковы. Так называемая "Антея" Пармиджанино — один из драгоценнейших образцов позднеренессансной живописи и едва ли не главный шедевр в собрании неаполитанского музея Каподимонте.
